Начиная с 2000 года на Кавказе ежегодно стреляют в имамов. Чаще всего от нападений страдают дагестанские священнослужители. Только за последний год в республике произошло семь покушений. Одновременно из Дагестана почти ежедневно приходят сообщения о подброшенных бомбах, вооруженных атаках, нападениях на офицеров местных силовых структур и об ответных вооруженных операциях силовиков против экстремистов. Такое чувство, что республика живет в условиях вялотекущей гражданской войны.
Кто против кого воюет? Какую роль в этом противостоянии играет исламский фактор? Кто такие ваххабиты? Можно ли на базе Республики Дагестан построить модель управления всем «горячим» Кавказом? Об этом «Соль» поговорила с заведующим сектором Кавказа Центра цивилизационных и региональных исследований РАН Энвером Кисриевым. По оценке Кисриева, ваххабиты в дагестанских горах — это все равно что Робин Гуд в Шервудском лесу. А все так называемые религиозные войны — не более чем «заговор обиженных этнопартий».
«На Кавказе есть нечто, чего нет в России, — традиционные связи между близкими людьми. Близость может быть основана на родстве, на этнической принадлежности, на территориальных, соседских связях, на куначестве — крепкой дружбе».
— В Дагестане недавно чуть было не убили заместителя имама селения Султанянги-Юрт Кизилюртовского района. За последний год это уже седьмое покушение на религиозных деятелей. Кому же не дают покоя имамы?
— Покушения необязательно связаны с религиозной деятельностью жертвы. Административные должности в мечети занимают, как правило, люди с активной жизненной позицией. И случается так, что активность встречает чье-то сопротивление. В исламе нет священников, и причинами агрессии могут быть самые разные вещи.
Конечно, в Дагестане есть противостоящие религиозные течения. Одно — это так называемые «тарикатисты», представители суфийских братств и тесно связанные с ними деятели «традиционного ислама». Они лояльно относятся к власти и заняты религиозным обслуживанием, если так можно сказать, населения. Другое — так называемые «ваххабиты», или «салафиты», которые не признают деятелей традиционного ислама, не признают «безбожную власть» руководства республики.
— Вторые, продолжая сравнение, — это политическая оппозиция, причем активная?
— Да, пожалуй, их можно назвать очень активной оппозицией. Люди, которые «уходят в лес» — так называют у нас тех, кто вступил в вооруженное противостояние с властью, стал инсургентом, — обосновывают свою позицию идеологически, используя для этого теологический словарь, провозглашая определенные религиозные доктрины. В реальности они могут мало что понимать в тонкостях религиозных разногласий. Те же, кто придерживается status quo в республике и лояльно относится к власти, обозначают крайнюю несостоятельность «ваххабизма».
«В 1970-е КГБ назвал молодых приверженцев ислама «ваххабитами».
Фото: ИТАР-ТАСС
— Термин «ваххабизм» изначально религиозный, но теперь воспринимается исключительно как синоним экстремизма и террора. Вы согласны?
— Этот термин не является религиозным, это скорее термин исторической науки. Ваххабизм — это религиозное течение середины XVIII века, лидером которого был Мухаммад ибн Абд ал-Ваххаб. Мухаммад стремился очистить ислам от догмы Османской империи, под владычеством которой находилась в то время Саудовская Аравия.
Когда в конце 70-х — начале 80-х годов ХХ века у нас стали появляться первые подпольные исламские кружки среди молодежи, они узнавали ислам не от своих «неграмотных» дедушек и бабушек, а из научных книг по истории и идеологии ислама, читали Коран в переводе Крачковского, изучали арабский язык в современных востоковедческих вузах или самостоятельно по учебникам. Их ислам, конечно, был далек от его этнографических форм.
Вот эти молодые приверженцы ислама и были названы «ваххабитами» в документации КГБ. Впоследствии уничижительная кличка «ваххабит» стала использоваться в ходе жесткой дискуссии между деятелями традиционного ислама и нового, очищенного от традиций, — в условиях, когда горбачевская перестройка позволила религии стать публичной силой. «Ваххабизм» стал ругательством, но постепенно, по мере ознакомления с существом этих религиозных споров, многие увидели привлекательные стороны ваххабизма. Термин стал превращаться в маркер, дифференцирующий традиционалистов и «новаторов», которые как раз и требовали отказа от всех инноваций. Идеологические течения всегда развиваются чрезвычайно противоречиво. «Ваххабизм» стал расхожим термином нашего общественно-политического дискурса. Так что это не теологический, а современный политический термин.
— Современная активизация ваххабизма — это оттого, что дагестанцы хотят сбросить с себя управление из федерального центра?
— Прямой задачи ваххабиты не ставили. Но по мере общей радикализации отношений в обществе власть стала привлекать одно религиозное течение в качестве опоры и преследовать другое. Ваххабиты стали изгоями, дело доходило до арестов тех, кто просто выражал приверженность нетрадиционному исламу. Когда кого-то объявляют врагом, то он и сам становится врагом.
Ваххабитский ислам не признает никаких формальных религиозных авторитетов, никаких посредников между собой и Богом, никаких специальных служащих, которые могут помочь тебе приблизиться к Богу. Ваххабит, по существу, одинок перед Ним. Организационные структуры ваххабитов не могут опираться на какие-то идеологии, связывающие их вместе в единое целое. Связь правоверных не непосредственна, а опосредована Богом, и укрепляется только ненавистью ко всем инакомыслящим. В традиционных же течениях есть узы братства — суфийские ордены во главе с шейхами, харизматичными лидерами, обладающими мистической связью с Богом и со своими приверженцами. Эти солидаристские структуры более крепкие и организованные, они более земные и практически целесообразные. Ваххабиты и традиционалисты — это как западноевропейский протестантизм в его отношениях с католичеством. Враждебное отношение к ним служит главным фактором их объединения. Сепаратизм — следствие их враждебности ко всему status quo.
— То есть религиозный фактор превратился в идеологическую ширму противостояния режиму?
— Да. Исламский фактор служит идеологическим оформлением вражды к режиму. Но недовольство прорастает из факторов вполне земного происхождения — это беззаконие и произвол власти, невозможность добиться справедливости, безработица, невыносимая для горца угроза нищеты.
— Значит, в Дагестане сегодня идет гражданская война?
— Я думаю, что гражданской войной это назвать нельзя. Здесь нет поляризации, то есть противоречия между разными сегментами гражданского общества. Наверное, деятельность Робин Гуда в Шервудском лесу во времена Эдуарда II вы вряд ли бы назвали гражданской войной. Это скорее «партизанское движение», правда, я не хочу придавать ему положительную коннотацию. Ведь в России традиционно партизаны — это нечто положительное. Французы в 1812-м или немцы в 1941-м так не думали. В современной социологии есть понятие «партизана», или «инсургента», лишенное оценочного значения. К этому типу, скорее всего, следует отнести то, что происходит сейчас на Северном Кавказе.
«То, что происходит сейчас на Северном Кавказе, — это партизанское движение. Вроде деятельности Робин Гуда в Шервудском лесу во времена Эдуарда II».
Фото: ИТАР-ТАСС
— Насколько нынешний президент Республики Дагестан зависим от Москвы? Как бы вы охарактеризовали его политику?
— Сейчас, в отличие от периода 1990-х годов, власть первого лица в республике полностью зависит от того, кого изберет на эту должность Москва, кого она сочтет наиболее подходящим. Нынешний президент в большей мере зависит от центра, чем его отец, который в свое время был избран главой Дагестана путем демократического голосования. Тот был первым среди равных четырнадцати членов Государственного Совета, по одному от каждой национальности. И его политическая линия всегда зависела скорее от внутренних обстоятельств, а не от приказаний из центра. Он не подчинялся указаниям центра, если видел, что они лишены смысла или вредны для мира в республике. Сейчас все совсем не так. Приказы центра сейчас часто столь же безапелляционны, сколь и не продуманы. И требуют неукоснительного исполнения.
— А влияние кланов сегодня сильно?
— «Клан» — это очень неточное понятие. На Кавказе есть нечто, чего нет в России, — традиционные связи между близкими людьми. Близость может быть основана на родстве, на этнической принадлежности, на территориальных, соседских связях, на куначестве — крепкой дружбе. В условиях, когда элементарный правопорядок разрушен, когда власть представляет собой скорее угрозу, помеху жизни, чем помощника и защитника, — ценность традиционалистских связей усиливается. Структуры традиционалистского характера пронизывают все стороны жизни — политику, социальные и хозяйственные отношения, определяют преступления и наказания. Я называю их «этнопартиями». Где бы вы ни работали, в какой бы организации ни состояли, вы, кроме всего прочего, еще и член такой этнопартии. И часто это членство оказывается самым важным, определяющим. Я, конечно, огрубляю картинку. Но для людей, далеких от Кавказа, приходится рисовать жирной линией, крупными мазками, чтобы можно было разглядеть реально происходящее там.
В России на местах легко складывается монополизация всей полноты власти. Станица Кущевская — хороший пример. Высшая административная власть соединяется с предпринимательской монопольной группировкой, вовлекает в союз руководство местных правоохранительных органов и, наконец, контролируемый ими классический криминалитет. Запуганное до крайности население демонстрирует покой и порядок в данном регионе. Только совершенно эксклюзивное событие, когда в одном доме убивают 14 человек, в том числе четырех детей, высвечивает происходящее. Или последняя история с игорными домами в Подмосковье. Такие монопольные симбиозы бизнеса, администрации, правоохранителей и ординарного криминалитета на местах, на Кавказе никак не складываются. Причина — в этнопартиях, традиционалистских кавказских общностях, где крепки не только вертикальные связи, но и горизонтальные, с низами общества. Отсюда высокая конфликтогенность в северокавказском регионе, отсюда и то, что никак не удается запугать бедных граждан до полной апатии и пассивности, которые могли бы производить впечатление «тишины и порядка».
Когда дагестанец слышит об очередном убийстве, он не вспоминает о ваххабитах или террористах. То, что в правовом обществе реализуется в легальных формах, у нас осуществляется в так называемом исламском экстремизме. Причем такое мифологическое объяснение происходящего устраивает всех — и местные власти, и местных правоохранителей, и центральные власти, и самих «экстремистов». Всегда лучше списать вполне конкретные акты произвольного «правосудия» на мифических «борцов за всемирный халифат».
— Можно подумать, что месть — это бесконечный процесс.
— Нет, месть — не бесконечный процесс. Месть в Дагестане, и вообще на Северном Кавказе, это не чувство, не эмоция, как в американских кинофильмах. То, что вы называет местью, — это правовые нормы традиционного общества. Дело в том, что на Кавказе в прошлом не было жестких абсолютистских режимов. Наказания за преступления регламентировались. За убийство можно было убить, но только сразу за событием. В противном случае убийцу изгоняли из общества и он лишался защиты. Право убить убийцу предоставлялось определенным людям из пострадавшей семьи, и никому иному. И еще много других ограничений. То, что вы называете «местью», заканчивается после ликвидации убийцы.
— В Дагестане сейчас живет около пятнадцати народов. Вы знаете, как управлять таким сложным регионом?
— После войны 1999 года Москва стала жестко рулить местными делами, и с каждым годом контроль усиливается. Причем чем сильней контроль центра, тем сильней разгорается подпольное движение и общее кровопролитие. В 90-е, очень неспокойные годы, Дагестан не только сохранял внутреннюю устойчивость, но и неизменно проявлял лояльность к центру. Тогда власть в республике распределялась в реальном политическом процессе, в силовом противостоянии этнопартий и путем апелляции к общественному. Выборы в Дагестане играли огромную политическую роль.
Элиты не могли пренебрегать общественным мнением. Конфликтов было много, но они, как бы цинично это сейчас ни звучало, они снимали, ослабляли напряженность, поправляли злокачественные тенденции.
Сейчас выборы потеряли смысл, следовательно, «электоратом» можно пренебречь. Раньше высшие посты всех ветвей власти в ходе непрерывного перетягивания канатов доставались лидерам противостоящих этнопартий. Образовывался «подвесной мост», который шатался, но никогда не обрушивался. Теперь центр строит в республиках Северного Кавказа пирамидальные конструкции — очень «крепкие и устойчивые». Но они выбрасывают за пределы политического процесса все остальные этнопартии. Им ничего не остается делать, как вступать в оппозицию с местной властью и с центром, который сложил все свои яйца, прошу прощения, в одну корзинку. Нынешние конфликты — это «заговор обиженных этнопартий», поскольку легальные формы сопротивления недопустимы. Нет и не может быть теперь открытой борьбы в ходе выборов, публичных разоблачений и прочих цивилизационных средств противостояния. Теперь вся эта борьба — схватка бульдогов под ковром. Нынешний рост конфликтного потенциала носит поэтому злокачественный характер. Он усиливается по мере усиления власти. Власть укрепляется за счет потери гибкости, становится крепкой и выращивает рядом с собой все более консолидирующегося врага. То, что предстает перед вами «религиозными войнами» (борьба за Имамат Шариат или Всемирный халифат), — в действительности эпизоды позиционных и конспиративных войн этнопартий.
— Если понимать Дагестан как уменьшенную копию Кавказа, можно ли на базе одной республики создать модель управления всем регионом?
— Так могут думать люди, которые знают о Кавказе по картам — физическим и этнографическим. Кавказ очень многолик. Есть Чечня и Ингушетия, есть регионы Западного Кавказа, есть Осетия, есть Дагестан. Все они имеют специфику. Строить модели управления — это дело политики, а подлинная политика требует не только понимания и таланта, но и тишины. Эти вопросы я не хочу обсуждать.
Источник: http://www.saltt.ru/node/9474