Конституция горца

Речь на конгрессе соотечественников

Мы жаждем правды, но правдиво лишь нелукавое слово. Горцы же в радостях и горестях, в любви и гневе не лукавят.

Так вот какой-то заезжий гость в давние времена двум горцам задал один и тот же вопрос: «Что все-таки самое красивое в человеке?» Первый, уставший в войнах против иноземных полчищ, ответил: «Самое красивое — это спина дрогнувшего в схватке неприятеля». А другой, землепашец или чабан, сказал: «Самое красивое — это лицо друга».
Родной, общий, единый для нас Дагестан свое национальное, человеческое достоинство пронес через туманы и ненастья веков, благодаря своим прямодушным, но не равнодушным к добру и злу, к вражде и дружбе, предательству и верности воинам, землепашцам, чабанам, алимам, белобородым старцам, храбрым юношам и неотразимым красавицам, продолжавшим род и воспитавшим новые и новые поколения.
Наша судьба складывалась и складывается так, что перед каждым поколением и по сей день встает все тот же далеко не праздный вопрос: «Что же все-таки самое красивое в человеке?».
Сегодня мы говорим землякам из зарубежья: Дагестан с болью и горечью смотрел в спины ваших предков, вынужденных покидать родные горы. Причины и мотивы, способы и последствия их отторжения от родного гнезда были разными, но в любом случае сам этот факт и несет в себе несчастье, кровоточащую рану, ибо нет несчастья большего, чем потерять Родину. Родина, как и мать, дается только однажды, и их мы не выбираем, а вырастаем из них.
Вы — их сыновья и дочери — одни через столетье, другие через полвека, третьи через десятилетия по зову сердца прибыли на землю предков, и на ваших лицах я вижу счастливое сияние дружбы и не утерянного на чужбине братства.
В агонии идеологических баталий мы часто сопоставление подменяли противопоставлением. Для меня чуждо такое понимание вещей и в особенности же тогда, когда речь идет о судьбе человеческой, о судьбах народа. Прожитое и пережитое убедили меня в том, что чувство Родины — емче, богаче, притягательнее идеологических, профессиональных, мировоззренческих пристрастий и интересов. Чувство Родины и национальное чувство не соперничают друг с другом, а соединены органически, взаимно обогащая и укрепляя друг друга. Ваш приезд — яркое тому подтверждение. Сегодня пятница — день совместной молитвы мусульман, мне радостно видеть красивые, добрые лица дорогих кунаков, земляков, друзей, товарищей, братьев, сестер, одним словом, соотечественников. Слава Аллаху, что мы сегодня все вместе у одного очага, на одном общем дагестанском годекане и как в былые времена держим ответ по всем наболевшим вопросам. Нельзя этому не радоваться, когда мы видим, что перья нашего орла, чьим полетом любовались во все века, ветви нашего дерева, чьи глубокие корни берут начало еще от древних албанцев, слова наших заветных молитв, обращенные к Богу, мелодии наших песен, которые запали в душу Лермонтова и Толстого, история наших аулов, уходящая в глубь веков, так же как и история Греции и Рима, не умерли, не убыли, не пропали без вести, что их не унесли яростно бушевавшие ураганы, что они не утонули в бурных потоках событий и что сокровенное выжило, словно феникс, в огне всемирных пожаров, что над ними оказались не властны многочисленные войны, революции, агрессии, репрессии, преследования, притеснения и выселения.

Перед нами — море, за нами горы, кругом — равнина. Это наша родина—ватан — многострадальный Дагестан. Загадка для одних, сказка для других, а для нас — наш вдох и выдох или, как сказала одна турецкая аварка — это наша Медина и Мекка. «Любите наши голые скалы, от них щедрот мало, но без них нет свободы и жизни бедных горцев», — завещал нам Шамиль. «На этой земле убитых больше чем умерших», — сказал поэт. «Никогда в жизни не видел я столько крови и столько храбрости на столь малом пространстве», — писал Бестужев-Марлинский. «О, как бы любили этот край русские, если бы он был их отчизной», — воскликнул он. А наш Махмуд пел: «Да, и в горах есть достаточная красота».
Нелегкой судьбой разбросанные по разным странам, краям, городам собрались мы сюда на первый конгресс соотечественников. Мы говорим на разных языках, у каждого свое восприятие и понятие тех или других проблем. Возможно, будут борение мыслей и столкновение чувств, непримиримость суждений и несогласие друг с другом. Но на каком бы языке мы не говорили, какие бы песни мы не пели, как бы наши суждения не расходились в частностях, нас объединяет одно — любовь к Дагестану. В этом у нас разногласий нет. И это главное. Это нас объединяет, это дает нам силы, уверенность и мудрость.
Когда на небе сгущаются тучи, крестьянин спешит спасать урожай. Сейчас, когда в нашей стране и во всем мире идут невиданные перемены, сопровождаемые многочисленными кровавыми конфликтами, когда кое-кто непрочь затянуть грозовыми тучами небеса над нашей республикой, мы собрались советоваться. Мы зовем на совет мудрость природы и веков, опыт собратьев и гениальность всех времен, уроки пройденных суровых дорог жизни, мы советуемся с Богом. Говорят, — язык вертится всегда вокруг больного зуба. Но у нас в последние годы болят все зубы. Что же главное для нас? Главное для счастья и процветания Дагестана — это неделимость, нерушимость, единство всех народов и наций Дагестана. Чувство семьи единой — вот что необходимо, чтобы сохранить и развивать особенности каждой нации и, следовательно, всего Дагестана. Основные факторы существования любого народа — это язык, религия и культура, причем язык является первоосновой. Их у нас множество. И мы, вопреки предсказаниям горе-пророков, сохранили их, и они сохранили нас. Мы на этих языках и книги пишем, и песни поем, в любви объясняемся.
Разноязычие не мешает нашему единству. Мы свидетели раздоров и конфликтов во многих многоязычных нациях и племенах. А мы, слава Богу, живем в мире и согласии, как жили тысячелетиями. Что касается культуры. Вы все видите, что первые страницы большинства газет пестрят криминальной хроникой, что наряду с экономическим и политическим кризисом, социальным хаосом наблюдается небывалый нравственный и духовный кризис. В этой тяжелейшей ситуации мы должны все силы отдать не только на спасение, но и на умножение нашей многовековой, самобытной культуры всех народов. Вот некоторая хроника культурной жизни нашей республики последнего времени. Москва: здесь Дни мастеров искусств Дагестана. Петербург: ведется реставрация панорамы Рубо «Ахульго». Токио: у японцев большой интерес вызвала выставка дагестанского прикладного искусства. Махачкала: состоялся юбилей великого лирика Чанка. Кто не знает работу наших умельцев, огненные танцы наших джигитов, книги наших писателей, песни наших композиторов, картины художников и многое другое. Культура — это паспорт наших народов. Но мы потеряли немало, поддавшись и конъюнктуре, меркантилизму. Потеряли и теряем на безумных митингах, где безответственные ораторы грызут друг другу горло.
Мы благодарны нашей религии, нашим языкам и нашей культуре, которые в тяжелых условиях сказали всему миру о том, что был, есть и всегда будет Дагестан.
Кроме этих трех факторов, есть и еще один не менее важный — конституция Дагестана — основной закон наших жителей. Я имею в виду не официальную Конституцию, разработанную Верховным Советом, а нравственную, духовную конституцию народов Дагестана, выработанную веками. У нас одна многовековая неписаная духовная конституция, которую обязаны были соблюдать народы Дагестана, которая так же, как Коран не подлежит замене, не допускает изменений и дополнений, которая прошла испытание временем. Это законы долга и достоинства, принципы неделимости и незыблемости Дагестана.
Я пишу сейчас третью книгу «Мой Дагестан». В этой книге я систематизировал главные стороны адатов (гIамал), которые присущи характеру и духу человека гор. Лучше все войска погибнут, чем погибнет наш адат — этими неписаными законами жили горцы. В этой конституции всего семь статей, остальное комментарии, толкования и предложения.
Первая статья. Мужчина. Кинжал должен быть острым, а мужчина должен быть мужественным. Но истинное понимание мужества ничего общего не имеет с митинговым рукомахательством. Юношеская торопливость так же, как старческая медлительность, опасны во время бури. Многочисленные национальные движения, самовольные корпуса быстрого реагирования и т. п., как бы их ни называли, не способствуют возрождению Дагестана. Тем, кто тайно совершает покушения на жизнь себе подобных, кто преграждает дорогу поезду, кто задерживает вылет самолетов с невинными пассажирами, кто призывает наших людей к участию в братоубийственной войне, кто возится со смертоносным оружием, кто шутит с огнем, — хочется сказать от имени Дагестана, от имени нашего Конгресса, что поступают они не по-дагестански, не по-кавказски, не по-мусульмански, не по-шамилевски, не по-человечески, ибо там преобладают амбиции над позициями, эмоциональное над национальным, безрассудство над мудростью, эгоизм над общими интересами Дагестана.
Вторая статья. Женщина. Была бы моя воля, эту статью сделал бы первой. Она гласит: «Мерилом человеческого достоинства для мужчины является его отношение к женщине». Мужчина имеет право драться только в двух случаях — за родную землю и за прекрасных женщин. В остальных случаях дерутся только петухи. К сожалению, у нас теперь много стало петушиного.
Третья статья. Дети. Они идут вслед за нами. После своего поражения на дагестанской земле грозный властелин Ирана спросил: «Кто ваш предводитель?» Вперед вышла обыкновенная горянка с ребенком на руках. Вот под чьим руководством мы одержали победу и защищаем свободу. Из всех сложных вопросов, которые ставит жизнь и на которые мы обязаны ответить сегодня, это тревожный вопрос матери и ребенка. Она со слезами на глазах спрашивает: «Что будет с моим ребенком?» Мир так жесток, век так суров, вожди так безумны, кругом мгла, нищета, убийства, аварии, анархия, кровь. Куда деваться бедной, беспомощной продолжательнице рода человеческого? Мы должны ощутить важность этой проблемы. Потому что будущее наших народов зависит от того, насколько физически и духовно здоровыми будут последующие поколения. Однако сегодняшняя ситуация угрожает гибелью человеческой цивилизации. Войны, голод, эпидемии, резкое сокращение рождаемости, распространение по планете смертоносного спида не оставляют надежд на прекрасное будущее. И самое печальное, что за все безумства взрослых расплачиваются безвинные дети.
Забота о молодых, внимание к младшим было главной обязанностью старших. «Пусть у храброго отца не родится робкий сын», — говорил Батырай. Разум и совет старших оказали неоценимую услугу и певцам, и борцам. Но временем этому вековому закону нанесен заметный ущерб. Беспечность заблудившихся сыновей и дочерей прибавляет седины и морщин людям преклонного возраста. Как больно смотреть на печальные лица одиноких пенсионеров и инвалидов в очередях за хлебом, за молоком, за лекарством, за жильем, за билетом, за добрым словом, растоптанной правдой. Как горько видеть на рынках и толкучках парней, которые продают отцовские кинжалы и ордена.
Четвертая статья. Память. Пройдите по нашей земле, почитайте о наших городах, вспомните названия колхозов, артелей, улиц и площадей, предприятий и учебных заведений, а то и целых районов. Такое впечатление, что Дагестан впервые появился только в 1917 году. Если судить только по этим наименованиям и понятиям, то из памяти выпадают целые пласты истории. Разве у нас не было до революции борцов и певцов? Разве у нас не было войн, кроме гражданской и отечественной? Неужели нашему подвигу, нашей славе, нашей культуре — только 75 лет? Если бы такие, как Шамиль, Хаджи-Мурат были бы в других странах, то их именем украшались бы новые города и села. Им бы воздвигли памятники на центральных площадях столиц.
Мы ходим каждый день по просторным улицам Котровых, Лещинских и других. Я против них ничего не имею. Хотя не понимаю, почему нет улиц, носящих имена героев борьбы против Надиршаховских завоевателей, Тамерланских нашествий, имамов, мюридов, кто поднимал знамя борьбы против разных притеснителей. Но что-то мы не торопимся отдать должное нашим героическим предкам, прославившим Дагестан.
Великий баталист своей эпохи Франц Рубо создал три грандиозных панорамы: «Бородино», «Севастопольская битва» и «Ахульго» (т. е. гора тревоги). Бородинскую панораму в Москве посещают сотни тысяч людей. Панораму в Севастополе смотрят жители и многочисленные гости Крыма, а вот величественную панораму «Ахульго», посвященную Кавказской войне, долгие годы не находят возможности отреставрировать. Я думаю, наш конгресс будет содействовать осуществлению и ускорению реставрации этого шедевра, отражающего целый пласт нашей истории.
У нас в Дагестане был еще один Шамиль. Это Шамиль искусства, гениальный художник из селения Чох Муса Мусаласул Халил, чей прах покоится за океаном под Нью-Йорком. И в Германии, и во Франции, и в Италии, и в Иране, и в Турции, и в Америке его картины на дагестанские сюжеты вызывают всеобщее признание и восхищение. Но у нас десятилетиями его картинам, его таланту, его подвигу, его любви к родине и даже его имени была закрыта дорога. А он, подлинный сын наших гор, перед кончиной все свое бесценное творческое наследие завещал родному Дагестану. И эти картины вернулись к нам. Когда же, если не сейчас, кому, как не нам, где же, как не в нашей столице эти шедевры сделать достоянием наших народов, создать дом-музей великого сына Дагестана. Однако уже два года эти картины лежат в запасниках.
Нынешнее поколение почти не знает имен просветителей, ученых, писателей прошлого наших народов, чьи произведения были известны на всем Востоке, особенно, в Аравии, Турции, Иране, да и в России.
Мною когда-то было написано: кто в прошлое будет стрелять из пистолета, в того будущее выстрелит из пушки. Поэтому не следует забывать прошлого. Старших же надо почитать, при их появлении вставать и поклониться, посещать могилы отцов и матерей, отдавать должное героям прошлого Дагестана. Чтобы увековечить память тех, кто боролся за спасение нашей родины, мы ежегодно организуем праздник журавлей, с приглашением многочисленных гостей из разных республик. Я вас всех зову принять участие в этом празднике.
Пятая статья. Дружба. Шестая статья. Гость, гостеприимство. Седьмая статья. Сосед, добрососедство.
Эти три статьи взаимосвязаны. «Берегите друзей, опасайтесь потерять их», — завещали нам отцы. Я бы добавил: гостей и соседей. В этом равенстве и колесо нашей жизни.
В наших сердцах болью отзывается бессмысленное кровопролитие, которое продолжается годами между братским Азербайджаном и армянским народом. Вместо того, чтобы жить по мудрым законам дружбы, гостеприимства, добрососедства, они встали на путь территориальных претензий и в ежедневных схватках наносят друг другу смертельные удары, и не видно конца народной трагедии. Азербайджан наш сосед. Мы единоверцы. Море и горы не разделяют нас, а объединяют. Но кое-кто замышляет между нашими республиками устанавливать границы. Этого нельзя допустить. Нельзя и невозможно нас друг от друга отделить. Граница нашего Дагестана пусть останется открытой.
Я потрясен событиями, происходящими в Грузии. Как страна древней цивилизации могла допустить войну в Южной Осетии, а теперь в маленькой Абхазии? Мне также не понятны призывы некоторых наших молодых удальцов, которые призывают наших парней участвовать в этих вооруженных конфликтах, вместо того, чтобы способствовать миру на Кавказе.
«В двух случаях человек, как никогда, бывает прекрасен. Первый, когда он всем прощает, а второй — когда ему все прощают», — говорил Стендаль.
Еще и еще раз взываю к вам: опасайтесь потерять друзей. Теряя друзей, мы теряем часть своей жизни.
В связи с этим мне особо хочется сказать несколько слов о наших отношениях с Россией. Этот вопрос является одним из основополагающих, когда речь идет о нашем прошлом, настоящем и будущем. Известно, что в прошлом Россия не с цветами и песнями пришла к нам. Двуглавый орел, который опять появился на гербе Российского государства, как отъявленный хищник свирепствовал в лесах, в горах, в аулах Чечни и Дагестана. Даже великий Пушкин воскликнул: «Смирись Кавказ, идет Ермолов». Но мы не смирились, объявили газават. Русские цари и их приспешники виноваты во многих бедах, в том, что наши народы оказались раздроблены, что многие наши соплеменники ушли на чужбину, в Турцию, Сирию, Иран и другие страны и больше века не могли вернуться. Из России пришла к нам революция, унесшая жизни десятков тысяч людей. Целые народы Чечни, Ингушетии, Калмыкии, Балкарии, Карачая и другие были лишены родины, возможности жить на родной земле, дышать воздухом прекрасного Кавказа. И сейчас по телевидению и радио можно услышать выражение «лица кавказской национальности», «лица чеченской национальности», как будто это люди из другой страны, радио-телекорреспонденты так и жаждут каких-нибудь криминальных происшествий и негативных явлений. О любом происшествии в Дагестане раньше становится известно в России и за ее пределами, чем у нас дома. Это мешает нормальной работе наших земляков за пределами республики, да и в самой республике. Мне это не по душе так же, как не по душе выражение «русскоязычные», «красно-коричневые» и другие ярлыки. Это способствует озлобленности, антагонизму, конфликтам, возникновению национальных междоусобиц, появлению вооруженных боевиков, пробуждению антирусских настроений. Это все противоречит разуму, это противоречит Корану. В Коране сказано: «Войди в мир сообща». «О люди! Мы сотворили вас от мужчины и женщины и сделали вас народами и племенами, чтобы вы познавали друг друга». Я думаю, что познавать друг друга, значит быть вместе. «День без друга — это пропавший день», — говорят у нас. Ощущение боли и радости, — только это может объединить Дагестан, Кавказ, Россию, весь мир, в котором мы живем.
Русская нация, Россия сама много страдала от своих царей, властителей, от всевозможных режимов и насилия. Но русская учительница, которая учила в далеких аулах наших детей, и русские врачи, которые в трудных условиях лечили наше население, и русские ученые, которые создавали институты для нас, ничего общего не имеют с теми, кто возглавлял репрессии в отношении нашей интеллигенции. Услару, Лансере, Тихонову чужды были хамство многочисленных вторых секретарей. Тысячи и тысячи наших людей учились и учатся, работали и работают, жили и живут в Москве, во многих областях России. Поэтому я считаю разумным и правильным решение Верховного Совета Дагестана оставаться в составе Российской Федерации. Но это не должно нас изолировать от других стран и республик, ущемлять суверенитет и независимость народов Дагестана, а наоборот — должно способствовать возрождению гор и равнин. Нам всем хорошо будет только тогда, когда мы вместе. Нам некуда идти друг от друга и не нужно этого делать.
Есть убеждения национальные, политические, коммерческие, но самым ценным я считаю свое внутреннее убеждение. По внутреннему убеждению будем и поступать. Я исходил и исхожу всегда из сознания: нас всех поставила на ноги одна земля. Она же станет и нашим последним приютом.

Махачкала, апрель 1997 г.

Коротко о себе

І
В ауле Цовкра — ауле знаменитых канатоходцев — днем рождения сына считают тот день, когда маленький мальчик начинает впервые ходить по канату, а в ауле знаменитых златокузнецов Кубачи днем рождения сына считается тот день, когда мальчик приносит отцу свою первую работу — нанесенные на серебро узоры — и когда обрадованный отец говорит: «Вот и у меня родился сын!»
Мне вспоминается картина: аул Цада, весна. Впервые безусый юнец выходит пахать каменистую землю; второй — его сверстник — впервые приступает к постройке дома; третий, оседлав коня, впервые отправляется в дальнюю дорогу, и, глядя на них, мой довольный отец говорит: «Как много сыновей родилось нынешней весной в нашем маленьком ауле!».
О человеке без призвания и таланта, который не приносит пользы своим трудом, не знает сердечной дружбы, не мечтает о подвигах, в горах говорят: «Дожил до седин, а на свет не родился».
У меня на голове двух цветов волосы, но мне трудно сейчас сказать: когда я родился?
Может быть, это было тогда, когда я, одиннадцатилетним мальчишкой, еще не носивший ремня и не оседлавший коня, лежа на бычьей шкуре, что была расстелена на плоской крыше сакли, написал свое первое стихотворение.
Или, может быть, это случилось позже — тогда, когда в школьной стенной газете появилось мое первое стихотворение.
А может быть, я родился в 1943 году, когда дагестанское издательство выпустило в свет мою первую книжку стихов…
Я не знаю, когда мой отец-горец, скупой на похвалу, сказал в душе своей: «Вот и у меня родился сын». Быть может, он и умер, не успев этого произнести. Когда бы я ни родился, мое настоящее рождение связано с рождением моих стихов. С песни начинается моя жизнь и до конца принадлежит ей. Поэзия, как и всякий полезный труд, украшает жизнь народа, делает ее богаче, ярче, содержательней. Самое мое заветное желание — до конца дней своих приносить пользу родному народу, служить ему не за страх, а за совесть. То, чего я желаю себе, я хотел пожелать и вам.
Я сын маленького, но гордого народа, у сынов которого, как и у стихов, детство и старость бывают очень короткими, юность и зрелость очень долгими.
Люди моих гор рано становятся взрослыми и самостоятельными. По численности мой народ невелик, и, как говорится, может весь уместиться на одной ладони: нас, аварцев, не так уж много на земле, но слава моего народа гремит и в бескрайних степях, и за горами. Суровые заоблачные высоты наших гор рождали людей с орлиным сердцем. О своих храбрых воинах—богатырях веками пел мой народ волшебные песни.
Помню, в детстве, сидя у камина, я любил слушать рассказы отца о знаменитом Шамиле, который имел восемь ранений сердца и умел одним ударом шашки рассечь всадника вместе с конем; о храбром наибе Хаджи—Мурате, о котором Лев Толстой написал свою прекрасную повесть; о легендарном гидатлинском Хочбаре; о чохском красавце Камалиле Башире, от которого, как от горячей лампы, тень не падала на землю; о певце любви Махмуде, чьи песни стали талисманами для всех влюбленных юношей и девушек гор, и о многих других.
Народные легенды, сказки и песни, услышанные мной в детстве, на всю жизнь оставили свой след в сердце моем, как кубачинский резец на рукояти сабли. Эти сказания и песни, эти надписи на саклях и стенах суровых крепостей, звучавшие, как звон клинков, являлись для меня вещими страницами большой истории моего маленького народа.
Мой зажатый в горах народ извечно боролся против бесчисленных завоевателей и поработителей, за свободу и независимость родных гор. Существует пословица: «Горец родился в седле». С юношеских лет сыновья моего народа вынуждены были держать в руках оружие, им некогда было сменить саблю на перо. Но я родился в то время, когда горец мог спокойно повесить свой кинжал на стене в сакле, когда враги не могли посягать уже на его независимость. Родиной горца стала вся Советская страна. Ей посвятил свои лучшие песни мой отец — народный поэт Дагестана Гамзат Цадаса. С ее великой судьбой связаны и мои песни, и боль моя, и радость моя.
Моя жизнь была схожа с жизнью моих земляков ровесников, но я не хотел бы, чтобы мои стихи имели сходство со стихами моих товарищей — поэтов. Пусть жизнь наша будет общей, как столбовая дорога, а стихи у нас пусть будут разными, как тропинки в горах.
Моя первая книжка на аварском языке — «Горячая любовь и жгучая ненависть» — была с громким названием и с не очень «громкими» стихами. С тех пор у меня вышло на аварском языке, русском, даргинском, лакском, грузинском, корейском и некоторых других языках около тридцати сборников стихов. Основными из них я считаю: «Год моего рождения», «Слово о старшем брате», «Лирика», «Стихи и поэмы», «Родина горца», «Горянка».
Стихи от юности неотделимы, и, посвящая вам эти стихи, мои юные друзья, я хотел бы, чтобы вы считали меня своим ровесником.
Это было написано много лет тому назад, когда мне шел тридцать пятый год. А после тридцати о людях в моих горах говорят:
«Тот, кто на границе двух возрастов орлом не стал, потом никогда им не будет. Его удел — вечно чирикать». Я не воробей, но и не взобрался к орлиным высотам. Я просто писал, как мне пишется. Я радовался и грустил, горевал и торжествовал, и, конечно, любил. Сердце мое, признаюсь откровенно, как и прежде, горело любовью. А любовь заставляет говорить. И я говорил — то тихо, то громко, то стихами, то прозой.
Годы были для нашей страны мирные, но покоя в мире не было. Не было мира и в душе художника. Ведь борению мыслей и столкновению чувств нет конца. Сердце и душа не могут успокоиться, потому что в них должен вмещаться весь огромный мир с его событиями и тревогами.
Шли годы. Несмотря на то что не было войны, умирали близкие мне люди — земляки, поэты, друзья, как говорил поэт, не только от старости, но и от старых ран. Тех, ушедших, мне никто не заменит, и они живут в моем сердце, пока оно бьется. Но дома и в дальних странствиях повстречал я новых хороших людей, и эти встречи стали для меня праздником души, продолжением жизни, которая бесконечна.
На моем столе стояли как символ жизни два подарка. Старый осколок свинца, вынутый из тела бойца, — жестокий сувенир войны, и букет цветов родных полей в пустой гильзе, где раньше был порох, как подарок мира, любви, надежды, подарок жизни. Память о прошлом, волнения за сегодняшнее и думы о будущем — вот три спутника нашей жизни. Они властно диктуют поэтам строки стихов и песен. И мне они диктовали. И этот диктант я писал как мог. С моими удачами и пробелами читатель имел возможность знакомиться почти ежегодно.
Жизнь диктовала, а я писал. К читателю являлись мои стихи и поэмы, мои книги: «Высокие звезды», «Звезда с звездою говорит», «Мулатка», «Третий час», «Сказания», «Клинок и роза», «Граница», «Книга о любви», «У очага», «Персидские стихи», «Мой Дагестан», «Сонеты» и другие.
Да, по-разному назвал я свои книги. Разные папахи надел я на головы своих произведений. Но главными и заветными книгами были и остаются для меня три.
Под двумя окнами пел я свои серенады, у двух костров грел я, прежде чем играть, кожу своего бубна. Постоянство — не самая сильная сторона стихотворца, ибо, как говорят, поэзия — это настроение. А настроение часто меняется так же, как погода. Но все же могу утверждать: у двух границ до конца стоял и буду стоять я в поэзии. Это посты номер один моего творчества. Граница родного края, граница моего Дагестана, граница нашей великой социалистической Отчизны. И другая граница — это граница моей любви, предел безграничной моей привязанности к нашим дорогим женщинам, которых я вечно буду любить. Этим книгам не будет конца. Я буду вести свой самолет от аэродрома любви до аэродрома любви и погибну, не долетев до заветного аэродрома.
Третьи книги — это мои размышления о жизни, смерти, земле, человеке, о разлуках и встречах. Это — «Журавли» и «Берегите друзей», «Четки лет» и «Письмена». Эти книги пришли ко мне с годами, когда я исколесил этот большой мир и голова моя окончательно поседела.
Движения жизни и души, события и потрясения оставляют разные следы в творчестве художника. Они особенно заметны, когда листаешь страницы больших сборников или собраний сочинений того или другого поэта. В иных книгах чувствуешь разные ступеньки лестницы, разные почерки и разные периоды творческой биографии. Читателю нетрудно будет заметить изменения и в моих книгах. Здесь смешаны разные краски и разные оттенки.
Кто-то их моих современников сказал, что я разный и искусство мое разное. Да, я люблю разнообразие. Но художник должен быть цельным человеком, и этим должно определяться его творчество. Ибо только тот совершает прекрасные поступки, у кого есть прекрасные цели. В таких поступках люди улавливают главное в человеке. Без этого главного нельзя жить в творчестве.
Когда пишу, я — хозяин своих чувств, своих образов. Я индивидуален. В этом вопросе у меня частнособственническая жилка. Но после того как написал, перечитал, перепечатал, я бываю рад поделиться своими строчками со всеми. Чем большему числу людей они будут принадлежать, тем я больше буду счастлив…

II

Я родился и вырос в семье поэта и рано начал писать стихи. Я писал гладко и ровно. Мне было четырнадцать лет, когда мои первые стихи появились в печати. Я был рад, радовались мои друзья. Обо мне писали, хвалили. Но у каждого пишущего бывают и недоброжелатели. Появились они и у меня и стали распространять слухи, мол, это не я пишу, а пишет за меня отец. Некоторые друзья успокаивали меня: раз говорят, что за тебя пишет отец, значит, ты неплохо пишешь, радоваться надо. Другие говорили: о тебе так говорят потому, что ты слишком стремишься писать, как отец, подражаешь ему. Они говорили — надо по-другому писать. В одном доме и даже в одной Аварии одного Гамзата достаточно. А ты, как тень его, как приложение к нему.
Эти другие были правы, хотя в то время я этого не понимал. Слишком сильным было влияние стихов отца и тех горских поэтов, которые тогда писали. Потом многие из них перестали писать. Они тоже были подражателями.
Горцы спрашивают, что самое красивое на земле? И отвечают: самое красивое — это когда юноша сделал первый уверенный шаг. Какой самый приятный час? Тот, когда юноша впервые спел заветную песню, которую до него никто не пел. Без этого шага и без этого часа скучно будет на земле.
Недавно в Минске, когда я выступал, мне задали вопрос: мечтал ли я в шестнадцатилетнем возрасте стать поэтом? Я ответил, что не мог мечтать об этом, потому что уже был уверен, что я поэт. Сомневаться в этом я стал позже, и чем больше времени проходит, тем больше. В шестнадцатилетнем возрасте я был уже учителем в школе и мало думал о том, что мне самому надо учиться. Потом работал в театре, в газете, на радио, выступал со стихами то тут, то там. Тут хвалили одни мои стихи, но ругали вторые, там нравились мои вторые стихи и ругали первые. Я был согласен, когда хвалили мои первые стихи и когда хвалили мои вторые стихи, и не соглашался ни с теми, ни с другими, критикующими их.
Но в те времена мечтал, чтобы один человек обратил внимание на мои стихи. Я думал: только он поймет меня и оценит. Это был Эффенди Капиев.
Когда я думаю об облике современного национального писателя, я вспоминаю Эффенди Капиева.
Сын маленького лакского народа, он знал и ценил наследие мировой культуры и, между тем, всю жизнь носил в своей памяти колыбельные песни родных гор. Может быть, поэтому в дни горских праздников он ходил в своем дагестанском костюме. Таким я увидел его в первый раз. В остальное время он ходил в европейском костюме, и это ему шло. Все сочеталось и утверждалось в нем.
Наверное, по выражению моего лица или по другим признакам он почувствовал, как мне хочется, чтобы он обратил на меня внимание, и однажды на улице остановил меня, молодого поэта, и предложил пойти в дом своего старого друга, художника и музыканта Магомеда Юнусилау. В этом доме поэты по очереди читали свои стихи, и почти в самом конце мне тоже предложили почитать что-нибудь. Я прочел несколько стихотворений, уже переведенных на русский язык. Но мне не удалось удивить ими Капиева. Ни одно, ни другое, ни третье не вызвали у него эмоций, хотя некоторым присутствующим они понравились, и кто-то из них не выдержал и спросил Капиева:
— Ну как?
— Ничего, — сказал он.
— Но на аварском языке они звучат еще лучше.
— Может быть, — сказал Эффенди, — но сейчас другое время, и нужны другие стихи, другие поэты. Тебе, Расул, надо поехать учиться в Москву.
И это говорил приверженец горской поэзии, переводчик «Гомера двадцатого века» неграмотного лезгина Сулеймана Стальского. Разве Сулейман учился в Москве?
Как бы отвечая на этот вопрос, Эффенди Мансурович сказал:
— За год до своей смерти Сулейман пригласил меня и подарил мне свой чунгур, на котором играл многие годы. Поверь, большего сокровища у меня нет. На нем и не играю потому, что я не Сулейман. Я Эффенди Капиев, мне нужен свой чунгур. Каждому нужна своя песня, продиктованная своим временем, своей весной или своей осенью.
… Года через два после этого разговора я приехал в Москву учиться в Литературном институте имени А. Горького. Шестнадцать поэтов жили в одном подвале. Двадцать шесть мечтателей учились в одной аудитории. И на Тверском бульваре наперебой читали друг другу свои стихи, но они как-то не звучали, может быть, потому, что рядом стоял памятник Пушкину. Однажды я тоже прочел свои стихи, но ребята меня не очень приняли. В Литинституте под влиянием разных обстоятельств и поэтов я стал писать совсем по-другому. Я хотел, чтобы в Москве меня поняли и печатали, с аулом, думал я, как-нибудь потом найду общий язык. Свое циркачество в поэзии я выдавал за новаторство, а землякам говорил: «Вы потом поймете меня». Аул был далеко, отец жил в горах, и, получив «самостоятельность», я стал, что называется, сам не свой. О таком состоянии человека говорят: «Вожжа попала под хвост».
Если раньше я подражал горским поэтам, то теперь я стал подражать кое-кому из русских поэтов. Я принял их позу.
Как-то нашему курсу предложили написать сочинение. Поскольку русский язык я знал плохо и был уверен, что мои русские товарищи пишут без ошибок, то переписал все сочинение целиком у своего друга-поэта. Когда преподаватель проверил наши сочинения, то оказалось, что у моего друга шестьдесят ошибок. У меня, естественно, было не меньше.
Или такой случай. Древнерусскую литературу преподавал нам один профессор. Разумеется, как горец, я знал этот предмет неважно. Поэтому я «опоздал» на экзамены и сочинил, что я был в горах, попал под обвал и поэтому вовремя приехать не мог. По договоренности с профессором, в порядке исключения, мне разрешили экзаменоваться отдельно. Я позвонил профессору домой. Он был очень добрый человек и решил принять у меня экзамен по телефону. Задал три вопроса и попросил позвонить ему, когда ответы будут готовы. За короткое время ребята мне все подсказали, насовали ворох шпаргалок, и я сдал экзамен. Выслушав меня, профессор попросил передать трубку секретарше и сказал, что ставит мне четверку. Вдохновленный этим поощрением, я, зная доброту профессора, вновь позвонил ему.
— Я очень огорчен, — заявил я профессору. — Вы мне поставили четверку. Но этот предмет я знаю гораздо лучше.
— Голубчик, — ответил профессор, — может быть, вы правы.
И велел секретарше поставить мне пятерку и при этом сказал, что, видимо, этот молодой кавказский человек сильно обиделся на него, надо быть снисходительным.
О двух этих случаях вспоминаю, когда смотрю на свои творения того периода или читаю иных сегодняшних национальных поэтов. Они мне напоминают мое сочинение, полное ошибок и притом переписанное у другого, их творчество напоминает мой экзамен по телефону, а их произведения — часть шпаргальной литературы, в оценке которой критики делают такое же снисхождение, какое мне сделал профессор.
Настоящий художник считал бы всякое снисхождение унизительным для себя. Ибо, как известно, и в маленьких горах геологи находят ценные алмазы, и нигде не сказано, что у маленького народа художник должен быть маленьким. Один из признаков возрождения народов — это возрождение культуры, яркий ее расцвет. В нашей стране идет именно такой процесс. Мне кажется, что иной раз мы не понимаем, насколько он сложен и многообразен. Как и во всем, что связано с развитием и ростом, здесь есть свои радости и горести, свое полнокровие и свои болезни.
Для иных поэтов болезни этого роста даже губительны. Для тех, кто не ощущает всей мощи потока жизни, устремившегося вперед. Для тех, кто как бы приковывает себя к цепи поэтической традиции. Для кого слепая приверженность традиции становится оправданием чрезмерной медлительности, косности. Такие не могут сделать и одного самостоятельного шага. Есть и другие: кажущаяся противоположность первым. Они — во власти суеты и торопливости. Они как лихачи, для которых не важно, что кто—то впереди, что кто—то в движении рядом, что безоглядная, бессмысленная лихость — это дорога к аварии.
У одних поэзия в чадре или в чохто. У других танцует стриптиз. А известно, стихи только тогда хороши, когда их можно читать и матери, и сестре, и в ауле, и в Москве — везде и всем.
Молодые поэты из республик стремятся учиться в Москве, быть в центре творческой жизни страны и мира. Правильно говорят: чем шире расправляешь крылья, тем больше под ними простора. Но в большом, полном кипучей жизни просторе можно и затеряться.
Есть поэты, при жизни пропавшие без вести. Пытаясь что—то приобрести, они утратили образное мышление своего народа. Я знаю и таких, которые вместо стихов пишут подстрочники и потом дают перевести себя на родной язык. Родной край стал для них как бы театральной сценой, где можно ставить ту или иную удобную декорацию. В характере и духе своего народа они видят только экзотику. Оторвавшись от родной поэтической почвы, очутившись, так сказать, в незнакомых краях литературы, они оказались в положении солдат, попавших в окружение. И очень немногим удалось из такого «окружения» выйти. Те, что смирились со своим положением, стали играть роль таких свободных художников. Это тип танцора, танцующего разные танцы: сегодня лезгинку, завтра молдаванеску, послезавтра — что хочешь. Но поэт не танцор, не артист. У него не может быть улыбки, припасенной к случаю. Не может быть слезы, рассчитанной на публику. Не может быть. Хотя, к сожалению, мы видим в иных стихах и запланированную улыбочку и такую же запланированную слезу…
Поэзия без родной земли, без родной почвы — это птица без гнезда. Я помню многих поэтов, стихи которых позабылись, погибли, как воробьи, которым не давали возможности опуститься на землю, заставляли летать до тех пор, пока они не падали замертво.
Я тоже был оторван от своего тыла, от своих родных гор. Будучи студентом в Москве, я написал много стихов и поэм, «натискал» их в газетах и журналах, выпустил отдельными книгами. О них были напечатаны добрые отзывы. Окрыленный этим, я тут же уверился, что мои стихи — это новое слово горской поэзии. Я недооценивал национального начала — этого колыбельного начала жизни, неуважительно отзывался об ашугскои поэзии, даже на знаменитого Махмуда стал поглядывать критически.
Если раньше мои недоброжелатели говорили, что за меня пишет отец, теперь они стали говорить, что я не признаю родного отца, и мои стихи звучат только в переводе. Эти разговоры задели меня гораздо больше, чем те, первоначальные. И не только потому, что я легкоранимый, но, видимо, еще и потому, что в них было нечто серьезное, мимо чего так просто нельзя было пройти. Эти разговоры селили в моей голове примерно такие мысли:
В «Тарасе Бульбе» старый Тарас, обращаясь к изменнику-сыну, говорит: «Я тебя породил, я тебя и убью». Что же, в нашей поэзии появились такие сыновья, которые, обращаясь к отцам, могут сказать: «Вы нас породили, и мы вас убьем»? У старого Тараса было полное основание жестоко обойтись со своим сыном. Что же, у поэтической молодежи есть причины порвать с отцами и предпочесть круглое сиротство? Да не о стихах (плохие или хорошие) шел разговор. За простыми, казалось, упреками стояли, обозначились важнейшие проблемы: традиции и новаторство, национальное и интернациональное.
Для художника, идущего в ногу со своей эпохой, живущего жизнью своего народа, этих проблем не существует. Они живут в нем единым, неразрывным целым. Но мы сталкиваемся и с такой категорией людей, которые в разных случаях по-своему толкуют факты и явления, торопятся с выводами и обобщениями. У нас в Дагестане одно время поэтов, пишущих об аулах, обычаях, предках, горных реках, ущельях, считали мелкотемными, традиционными, узконациональными. Говорили, что такой поэт дальше своего аула ничего не видит. И наоборот, если кто-нибудь вдруг написал о дальних просторах, этого было достаточно, чтобы объявить его художником широкого кругозора, большого масштаба, интернационалистом и новатором. Вульгаризаторы, под видом консолидации разноязычных народов Дагестана, предлагали упразднить литературные секции на языках, преобразовав их в общую секцию, создать из национальных театров общий дагестанский театр, вместо газет на национальных языках выпускать одну, а потом ее дублировать… Такие без конца кричат о том, что Дагестану мешает многонациональность и многоязычие. Как будто, если ветви отрубят, дерево станет красивей, если радугу сделать одного цвета, она будет ярче.
Не только язык сближает людей, родными нас делают наши сердца. На моем языке в мире говорят около трети миллиона человек. Но у меня в мире по чувству миллионы друзей, они тоже мои земляки.
Я слышал, кто-то предложил издавать книги поэтов о любви только в двух экземплярах, дескать, они касаются только этих двух влюбленных: его и ее. Но тысячелетиями поют песни влюбленных, ибо их святое чувство близко миллионам самых разных сердец.
Помню, один дагестанский поэт принес в издательство книгу с названием «Мой аул». Директор издательства спрашивает его:
«Сколько домов в вашем ауле?» Тот отвечает: «Семьдесят». «Семьдесят экземпляров — таким тиражом мы не издаем книг», — говорит издатель. Не берусь судить, остроумен этот ответ или нет, но уверен, что миллионам людей в мире интересно и близко то, чем живет аул или кишлак, деревня или город. Люди хотят знать друг о друге все: радость и печаль, чувства и мысли. В этом-то подлинное взаимовлияние и взаимообогащение.
В стране происходит сближение культур. Родина горца стремительно расширилась, он, как говорится, в ответе не только за свой аул, но и за всю державу, он хозяин большой страны. Где бы гром ни гремел, град падает на голову поэта. Творчество художника теперь не является собственностью только того народа, откуда вышел поэт. В последние годы я столкнулся с дискуссиями, в которых разные ученые разными доводами хотят доказать принадлежность поэта то одному, то другому народу. Одни ссылаются на документы биографии, другие на его творчество. Я не считаю себя компетентным в этих хитрых опросах, но не представляю поэтов, у которых отдельно биография и отдельно творчество, и сам он шагает отдельно от своего таланта. Я не представляю русского поэта без русского языка, а аварского поэта без аварского языка.
Настоящий национальный поэт по своему мировоззрению, по чувству и мысли должен быть поэтом своего дня, своего века, поэтом всей своей страны. Наше советское мировоззрение не требует ни от одного народа жертвовать ради другого своим образом жизни, языком, культурой, а наоборот, способствует дальнейшему развитию. Каждому народу дана возможность внести свою лепту в прогресс человечества. С развитием общей культуры расцветает самобытная культура всех народов. Одна мелодия никак не заглушает другую. Мы поем новые песни, но не отрекаемся от старых, которые слышали с колыбели. Дети внимательно слушают сказки седобородых дедов; юношам, собирающимся в дальнюю дорогу, узду коней держат старики.
У нас часто говорят о физиках и лириках. Я вижу между ними много общего. И те и другие, каждый по-своему, служат прогрессу человечества. Но формулы физики, открытия или изображения ее, в отличие от лирики, не имеют национального начала. Читая книги по физике, химии, кибернетике, трудно определить, к какому народу принадлежат их авторы. Но очень досадно, когда это же чувствуешь, читая иные произведения искусства. И в то же время бывает не менее обидно, когда произведения другого художника знают и понимают лишь в тех местах, где родился поэт, на большее его голоса не хватает.
Мне кажется, когда поэт верно выражает личное, то оно становится и общечеловеческим. Но когда он сразу хочет объять необъятное, его чувства уходят под тот камень, который он не мог поднять. А в стихах такого поэта царят надуманность, схематизм, общие положения. Мне кажется, все истинно национальное отражает большое, интернациональное. Все зависит от позиции, от глубины мысли и силы чувства, от отношения поэта к тому, о чем он пишет. А ведь как иногда еще случается: написал кто-то книгу туристических стихов или командировочную поэму о далекой стране, и это выдается вершиной в теме интернационализма и дружбы народов. И наоборот, если поэт предан одной теме, одному своему краю и народу, пишет конкретные правдивые стихи с интересными подробностями, — в этом видят отставание от жизни, отсутствие чувства времени, как будто это самое время не состоит из дней, а вселенная из разных краев. Есть поэты, для которых главное, первостепенное — факт, деталь, наблюдение. Есть и другие, для которых важна первостепенная обобщающая мысль, логическое построение. Истинная поэзия — это сочетание того и другого. Когда нет поэзии, начинается мудрствование, когда нет мудрости, тут начинается демагогия. Сегодня каждый аул, каждый кишлак кровно связаны с целой державой. Поэтому среди стихов моих земляков мне больше по душе те, которые конкретно рассказывают о человеке, об ауле, о родном народе, а значит, о чувствах и мыслях всего советского народа. Глубоко национальные поэты всегда интернациональны, они никогда не хулят другие народы, наоборот, они близки по духу. Написать о своем народе, подчеркнуть свою принадлежность к нему вовсе не значит считать своих ворон соловьями, а соловьев других народов — воронами, своих ослов называть скакунами, а скакунов других земель — ослами. В этом наша основная идейная литературная позиция, наша приверженность великим идеалам эпохи, наша неразрывная связь со всеми событиями, творящимися в мире. Я помню, какие споры вызвало имя киргиза Чингиза Айтматова. Нашлись на его родине люди, не признавшие его своим. Мол, он чуть ли не изменил киргизам. Но теперь всем ясно, что представляет собой явление литературы, именуемое Чингизом Айтматовым, совершившим смелый, поистине революционный шаг от «авторитетных» шаблонов и консервативных традиций.
Листаю первые свои книги: «Песни гор», «Год моего рождения», «В горах мое сердце», «Родина горца», «Горянка»… В них я рассказал о своем наследстве. Это мои Дингир и Далалай, мои Цада и Гуниб, мои Койсу и Каспий.
Да, я хотел, чтобы, листая страницы этих книг, читатель знал, кто я и откуда, кто мои родители, кого я люблю и ненавижу, что утверждаю и отвергаю.
Молодостью своей поэзии (говорят, у человека бывает два раза детский возраст и один раз молодость) я считаю книги: «Высокие звезды», «И звезда с звездою говорит», «Мулатка», «Граница»… В них я рассказал о том, что приобрел, а не получил по наследству. Эти книги — результат моих поисков, встреч и разлук, находок и утрат. «Журавли» и «Берегите друзей» — о границах земли, о границах любви и мужества, добра и зла, жизни и смерти.
Я бывал во множестве стран мира. Проехал по городам и селам Европы, Азии, Америки, Африки. Видел разные народы и разных людей, слышал разные речи и разные песни. Я вынес с собою одно желание — чтобы страны говорили между собою, «как звезда с звездою», чтобы люди дарили друг другу свет и тепло, манили к себе, как манят звезды.
Своими глазами я увидел, как разноцветна, разнокровна наша планета. И тогда я написал книгу «Мулатка», имея в виду не только женщину, а свою песню и нашу планету.
Листаю, листаю свои книги. Вот второе детство моей поэзии — мое возвращение, свидание уже зрелого человека со своей колыбельной песней. Вот мое наследство в том виде, в каком я его сберег, вот мои приобретения. Это мои «Четки лет», «Две шали», «Письмена», «Мой Дагестан». Это не повторение прошлого, а попытка по-новому осмыслить все, что было, а главное, что осталось и останется. Это моя взрослая проверенная любовь. Я назвал свои последние книги вторым детством потому, что старость противопоказана поэту.

III

Вспоминать молодость, прошедшие годы подобает старикам. У нас в горах молодые об этом не говорят — разумеется, если они трезвые. Да и в самом деле: как можно оценить прошедший день, если солнце еще не погасло, подытожить дела зимы, когда еще идет снег, дать окончательный приговор весне, когда весна в разгаре? Поэт всегда в пути, дни и ночи застают его в постоянном движении, и, чтобы оглянуться на ту часть пути, которая осталась за мной, я должен на время остановить своего коня посреди дороги.
Всякую песню в горах начинают с музыки. Так и я начну с рассказа о детстве.
Как путник вспоминает прежде всего тот двор, где он оседлал коня, так и я, рассказывая о себе, вспоминаю ту саклю, где я родился. Наше селение Цада почему-то именовалось городом, хотя в нем было только семьдесят дворов. Слово «Цада» означает «в огне»: у нас очень рано встает солнце и долго гостит. Вероятно, поэтому мы говорим, что в Цада снег не превращается в лед, а дождь — в грязь.
Окна моего «города» глядят на Хунзахскую дорогу, дальше возвышаются горы, и скалы смотрят на мое селение, как горские дети в папахах смотрят на свадьбу. Мои земляки не раз говорили:
«Если бы можно было продавать камни даже по самой дешевой цене, то мы, цадинцы, были бы очень богаты». А камни скал и утесов стояли, как бы грозя обрушиться на нас, и каждая пещера казалась нам пастью волка, готовой нас проглотить. О камни моих гор! Не они ли стали крепостью для аварцев во время арабского нашествия? Не они ли преградили путь кровавому иранскому шаху Надиру? Они откликались на зов первого имама Дагестана Казимуллы, они видели, камни моих гор, как второй имам, Гамзат, уничтожил хунзахских ханов и как за их смерть отомстил имаму легендарный Хаджи-Мурат…
Наши соседи считают, что все поговорки, прибаутки и пословицы вышли из селения Цада. Здесь вырос и мой отец, народный поэт Дагестана Гамзат Цадаса. Я родился в его семье четвертым ребенком и третьим сыном. Было это 8 сентября 1923 года. Два старших моих брата пали смертью храбрых на полях Отечественной войны. В июне 1951 года я лишился и 74-летнего своего отца. Теперь из тех, кто в нашей семье носит папаху, я — самый старший.
Когда я был совсем маленьким, отец брал меня к себе в косматую шубу и читал мне свои стихи. Вот почему я знал наизусть его стихи еще до того, как мог ездить на коне и надевать пояс. Взрослые соседи, школьные учителя заставляли меня читать отцовские стихи еще до того, как они появились в печати, и я читал их страстно. Потом я, средний сын поэта, слагать стихи пристрастился сам.
Первое стихотворение я написал, когда мне было одиннадцать лет. Я лежал на балконе сакли на шкуре быка и сочинял стихи о том, как соседские мальчики, отдыхающие в постели после одного мусульманского обряда, внезапно вскочили и побежали к поляне, на которой впервые в истории Цада в 1934 году сделал посадку самолет. Потом я стал писать о своей школе, о товарищах, об учителях. А моя школа стоила того, чтобы о ней писали: она помещалась в крепости Хунзах, в километре ходьбы от нашего селения, в той самой крепости, которая за долгие столетия узнала силу многих пуль и снарядов.
В 1940 году, окончив педагогическое училище в городе Буйнакске, я вернулся в эту школу — но уже учителем. Теперь она стала средней школой и носит имя моего отца.
Когда я учился в седьмом классе, в газете «Большевик гор» было опубликовано мое стихотворение, о котором тут же, в немногих строках, отозвался с похвалой аварский писатель Раджаб Динмагомаев. С тех пор мои стихи стали появляться и в хунзахской районной газете, и в газете города Буйнакска, и в республиканском «Большевике гор». Я подписывал эти стихи псевдонимом отца — Цадаса. Однажды горец, который не знал, что я пишу стихи, сказал мне: «Послушай-ка, брат, что случилось с твоим уважаемым отцом? Раньше, прочитав его стихи один только раз, я запоминал их сразу наизусть, а теперь даже понять их не могу!» Тогда я решил сделать имя отца своей фамилией и стал подписываться так: Расул Гамзатов.
Я уже напечатал много стихов, но люди знали меня не как поэта Расула Гамзатова, а как сына Гамзата Цадаса. Отец был моим первым наставником в поэтическом искусстве. Он сказал о моих первых стихах: «Если взять щипцы и порыться в этой золе, то можно найти уголек хотя бы для того, чтобы прикурить папиросу».
Да, в ранних моих стихах было слов много, а мыслей мало. Я и сам стал замечать, что на одну горсточку муки я лил целый кувшин воды и из такого теста пытался испечь булочку. Где они, эти ранние мои стихи?.. Эти мелкие ручейки высохли, не достигнув реки. Долго еще я был сам подобен мелкому ручейку, долго я шел, робко цепляясь за камни, пока не вышел к реке. Все же надо признаться в том, что тогда я был довольно высокого мнения о своих стихах. Мне дороже всех моих книг самая незрелая, но зато — самая первая. Могу ли я забыть свою радость, когда, прочитав эту книгу, девушки-горянки прислали мне письмо? Могу ли я забыть свою обиду, когда увидел, как чабан на зимнем пастбище использовал ее страницы для самокрутки? Могу ли я забыть, как, придя домой, я притворялся, будто совсем по другой причине распекаю перед отцом этого чабана и весь его род? Было это в 1943 году, когда я уже брился, курил и почти ежедневно влюблялся.
К этому времени я успел уже поработать в разных местах: помощником режиссера в аварском передвижном театре — мы ездили из аула в аул, — сотрудником газеты «Большевик гор», работал я и на радио.
Но вот я написал поэму, посвященную дагестанцу — Герою Советского Союза Сааду Алиеву. Бедняжка поэма попалась в руки аварскому поэту Гаджи Залову. И он довольно крепко ее избил. Я тоже не дремал и разнес в пух и прах его книжку «Бой часов». Время показало, что мы оба были правы.
Держа под мышкой несколько собственных книг, поэму «Дети Краснодона», переведенную на русский язык Ильёй Сельвинским, имея в кармане членский билет Союза советских писателей и скудное количество денег, я приехал в Москву, чтобы поступить в Литературный институт имени А. М. Горького. Собственно говоря, в институт поступать мне не хотелось, я просто мечтал повидать Москву, а потом вернуться домой. Но директор института Федор Васильевич Гладков, хотя и видел, что я плохо владею русским языком, а написанный мною диктант стал таким пестрым от карандашных поправок, что казалось, будто на нем дрались воробьи, все же написал мою фамилию среди принятых. Я всегда благодарил его за это в душе. Теперь я благодарю большого русского писателя в печати.
Москва и Литературный институт научили меня держать в руке перо, научили меня сидеть, склонившись над белой бумагой, научили меня любить и ценить святое чувство недовольства собой.
Москва, Литературный институт открыли мне доселе неведомые тайны поэзии. Там я понял, что долгое время принимал за золото стертые пятаки. Я по очереди влюблялся в разных поэтов: то в Блока, то в Багрицкогыо, то в Маяковского, то в Есенина, то в Пастернака, то в Цветаеву, в аварца Махмуда и немца Гейне. Но любовь к Пушкину, Лермонтову, Некрасову осталась навсегда неизменной.
Русскую литературу я узнал еще в детстве, ее прелесть я ощущал еще до того, как стал брить пушок над губой. Отец заставлял меня, когда я был школьником, читать аульчанам толстовского «Хаджи-Мурата», тут же переводя его на аварский язык. Старики тогда говорили, что человек не силах создать такую правдивую книгу, что, наверно, ее создал сам Господь. А я учил наизусть басни Крылова, «Хамелеона» Чехова, «Деревню» Пушкина в дивном переводе Гамзата Цадаса. Я и сам переводил своего любимого Лермонтова, «Полтаву» Пушкина. Из-за Есенина мне пришлось с одним аварским поэтом вступить в жаркий спор.
С большой любовью храню я письмо Александра Фадеева, в котором он тепло и взыскательно говорит о моих стихах. Неоценимыми уроками для меня были и останутся встречи с русскими поэтами, дружба с ними, споры с ними.
В 1947 году вышла первая моя книга на русском языке. За ней последовали другие. Переводят меня и на иностранные языки. К моему имени теперь добавляют разные эпитеты, часто хвалебные. Но меня волнует другое… Если к прекрасной аварской поэзии я прибавил хотя бы три камушка, если в моих стихах есть столько огня, что его хватит для того, чтобы прикурить три папиросы, то всем этим я обязан Москве, русской литературе, моим друзьям и учителям.

Отец говорил

* * *

Тот, кто копается в чужих рукописях, подобен шарящему в чужих карманах.

* * *

Предисловие напоминает человека с широкой спиной, к тому же в большой папахе, сидящего в театре впереди меня. Хорошо еще, если он сидит прямо, а не клонится то вправо, то влево. Как зрителю мне такой человек приносит большие неудобства и вызывает в конце концов раздражение.

* * *

Когда люди ждут появления с гор отары овец, сначала они видят рога козла, всегда идущего впереди, потом всего козла, а потом уж саму отару.

* * *

Если совершишь недостойный, позорный поступок, сколько бы потом ни молился, сделанного назад не воротишь.

* * *

Человек, совершивший позорный поступок, а потом через несколько лет начавший раскаиваться, подобен тому, кто хочет погасить долг старыми дореформенными деньгами.

* * *

Если ты позволил злу сделать все, что оно хотело, и выпустил его из сакли на волю, что толку бить то место, где это зло сидело.

* * *

Не трогай Шамиля. Если тронешь, до самой смерти не будет тебе покоя.

* * *

Чтобы остановить надоедливого болтуна, нужно, чтобы слово взял почтенный старец либо гость. Если и после этого болтун не остановит своего пустого красноречия, нужно запеть песню. Если же и песня не подействует на него, тогда смело можно брать за воротник и выводить из сакли. Всякому, кто своей болтовней мешает песне, можно также дать хорошего тумака.

* * *

Не будь столь сухим, чтобы хрупнуть и сломаться, но и не будь столь мокрым, чтобы тебя выжимали, как тряпку.

* * *

Твой стиль, твоя манера, то есть твои нрав и характер, должны стоять в стихах на втором месте. На первое же место нужно поставить нрав и характер своего народа. Сначала ты горец, аварец, а потом уж Расул Гамзатов. Ты высказываешься в своих стихах так, как никогда не высказался бы ни один горец. Если же твои стихи будут чужды духу горцев, их характеру, то твоя манера обернется в красивые, хотя, может быть, даже и интересные игрушки. Откуда возьмется дождь, если не будет тучи? Откуда возьмется снег, если не будет неба? Откуда возьмется Расул Гамзатов, если не будет Аварии и аварского народа? Откуда возьмутся твои собственные законы, если не будет общих для народа законов, выработанных веками?

* * *

Литературное произведение, если в нем не видно автора, все равно что конь, бегущий по дороге без всадника.

* * *

Красиво любить тоже нужен талант. Может быть, любви талант нужен больше, чем любовь таланту. Слов нет, любовь сопутствует таланту, но не заменит его. То же самое скажу о чувстве, противоположном любви, — о ненависти.

* * *

— Но возьми Махмуда, певца любви…
— Правильно. Таким поэтом, каким мы его знаем, Махмуд во многом стал благодаря своей возлюбленной. Но только я думаю, что, если бы этой возлюбленной вовсе не было на свете, все равно бы Махмуд стал большим поэтом.
Его беспокойные, мятежные силы все равно нашли бы себе дорогу, как в сырой, тяжелой, темной земле находит дорогу к солнцу нежный росток травы. Ведь иногда трава пробивается даже сквозь камень.

* * *

Великий певец любви Махмуд был в гостях у одного почтенного человека. Были и еще гости. До полуночи поэт услаждал всех собравшихся своими песнями. Потом разошлись спать. Махмуду отвели лучшую кунацкую комнату. Хозяин поставил таз и кувшин для омовения, пожелал спокойного сна и ушел.
Утром, боясь, как бы Махмуд не проспал часы утренней молитвы, хозяин робко заглянул в комнату Махмуда. Он увидел, что поэт и не думал ложиться спать. Сидя на корточках на ковре, он писал стихи о любви, бормоча их вслух.
— Махмуд, настал час утренней молитвы, брось стихи и молись!
— Это и есть моя молитва, — отвечал Махмуд.

* * *

Однажды приближенные спросили у великого Шамиля:
— Имам, скажите нам, почему вы запретили сочинять стихи и распевать их?
Шамиль ответил:
— Я хотел, чтобы остались поэтами только настоящие поэты. Ведь настоящие все равно будут сочинять стихи. А лжецы, лицемеры, именующие себя поэтами, конечно, испугаются моего запрета.

* * *

— Ты знаешь, за что я побил тебя?
— Знаю.
— За что же, по-твоему?
— За то, что играл на деньги.
— Нет, не за это. Кто из нас не играл на деньги в детстве? И я играл, и твои старшие братья играли.
— За то, что порвал штаны.
— Нет, и не за штаны. Кто из нас не рвал в детстве своих штанов и рубашек? Хорошо, что уцелели наши головы. Ты ведь не девчонка, чтобы ходить все время по тропочке.
— За то, что не пошел в школу.
— Конечно, это большая твоя ошибка: с нее начались все твои несчастья в этот день. За это следовало бы тебя поругать так же, как за штаны и за игру на деньги. Ну в крайнем случае я накрутил бы тебе уши. Побил же я тебя, мой сын, за твою ложь. Ложь — это не ошибка, не случайность, это черта характера, которая может укорениться. Это страшный сорняк на поле твоей души. Если его вовремя не вырвать с корнем, он заполнит все поле так, что негде будет прорасти доброму семени. На свете нет ничего страшнее лжи. Ее нельзя прогнать и побить. Если ты мне солжешь еще раз, я тебя убью. С этого часа ты будешь говорить только правду. Кривую подкову ты будешь называть кривой подковой, кривую ручку кувшина — кривой ручкой кувшина, кривое дерево — кривым деревом. Ты понял это?
— Понял.
— Тогда иди.

* * *

Великое счастье, что и в горах выросло дерево Пушкина, на котором, сколько его ни тряси, не кончаются сладкие, сочные плоды.

* * *

У кого есть море, у того всегда будет много гостей.

* * *

Слушая море, научись понимать, о чем оно говорит. Оно много видело, много знает.

* * *

Кто не слышал материнской песни, все равно что рос сиротой.

* * *

Нет ни одной матери, не умеющей петь.

1981

Абуталиб сказал…

Одного человека освободили от должности. Вскоре Абуталиб встретил его на свадьбе. «Освобожденный», который раньше держался очень важно, целый день пел, танцевал, балагурил. Абуталиб сказал:
— Какой хороший человек пропадал столько времени.

* * *
Один посредственный актер начал писать стихи и даже издал сборник. Абуталиб сказал:
— Это он играет роль поэта. Но играет, как и все другие роли, очень плохо.

* * *
Нескольких писателей позвали в горы на праздник. Писатели запаслись подарками и спросили Абуталиба:
— Ты, наверно, тоже не поедешь с пустыми руками?
Абуталиб сказал:
— Как можно?! Я возьму с собой жену, детей, некоторых родственников. Что может быть дороже человека?

* * *
Встретились Абуталиб и издатель, который попортил поэту немало нервов. Абуталиб сказал:
— Смотри-ка, ты успел поседеть.
— Но ведь и ты, Абуталиб, давно седой.
— Я-то поседел через тебя, а почему поседел ты, непонятно.

* * *
Один поэт сильно расхвастался при Абуталибе. Абуталиб сказал:
— Слушай, одолжи мне хоть на миг свои мысли.
— Зачем?
— Чтобы я хоть на миг подумал о тебе так же хорошо, как ты думаешь о себе всегда.

* * *
По улице шел посредственный поэт с очень красивой девушкой. Абуталиб сказал:
— Кому в любви не везет, тот пишет очень хорошие стихи. Кто не умеет писать стихи, тому, как видно, везет в любви.

* * *
Шел разговор о мастерстве. Абуталиб сказал:
— О незаметном, маленьком, неизвестном нужно рассказать подробно и ярко. О ярком, большом и известном — в двух словах.

* * *
Абуталиба пригласили в ресторан. Абуталиб сказал:
— Не люблю длинных, растянутых стихотворений. Люблю четверостишья, пословицы, древние изречения. Им уподоблю небольшой уютный духан. В ресторане надо болтать, в духане — говорить, в ресторане общий для всех оркестр, в духане — своя песня, в ресторане публика, в духане — люди.

* * *
Занимающий важную должность человек растолстел. Когда должность освободилась, стали думать, кого бы теперь на нее поставить. Абуталиб сказал:
— Нужно найти самого тощего человека.

* * *
Выступая на совещании молодых писателей, Абуталиб сказал:
— Я родился, конечно, давно. Ваши бабушки бегали тогда еще девочками. Поэтому вы вправе говорить, что я устарел и мои понятия устарели. Но человеческое умение устареть не может. Управлять ослом труднее, чем автомобилем. Починить разбитую тарелку труднее, чем оборвавшийся электрический провод. Написать четверостишье труднее, чем длинную критическую статью.

* * *
По радио передавали новые стихи Абуталиба. Жена не слушала, хлопоча по хозяйству. Абуталиб сказал:
— Почему не слушаешь стихи? Это же я.
— Как будто я тебя первый день знаю.
— Но это новый я. Такого меня еще не было.

* * *
В издательстве книгу Абуталиба перенесли на следующий год. Абуталиб сказал:
— Помню, Эфенди Капиев записал то, что я говорил в беседе с ним, и сразу издал. Расул Гамзатов записал то, что я ему говорил, и сразу издал. Когда сам хочу издать свои мысли, переносят на следующий год.

* * *
После премьеры спектакля у Абуталиба спросили, понравилось ли ему. Абуталиб сказал:
— Четвертый акт был очень хорош.
— Но в спектакле было всего лишь три акта. — Как? А банкет!

* * *
В Союзе писателей обсуждался вопрос подготовки к новой декаде литературы. Абуталиб сказал:
— Я помню, мы обсуждали вопрос о декаде несколько лет назад. Неужели декада еще не кончилась?

* * *
Молодого писателя послали в командировку, чтобы он написал очерк о доярке. Вместо того чтобы писать очерк, писатель похитил доярку и женился на ней. Его стали обсуждать. Абуталиб сказал:
— Красивая была горянка?
— Красивая и передовая.
— Как он ее сумел похитить?
— В багажнике автомашины.
— Ну, во-первых, тут связь литературы с жизнью, а во-вторых, новаторство. Раньше ведь похищали на коне. Старому содержанию писатель сумел придать новую форму.

* * *
Абуталибу рассказали об одном поэте, который сначала давал свои стихи перевести на русский язык, а потом стихи, улучшенные переводчиками, снова переводил на родной язык и печатал. Абуталиб сказал:
— Я был лудильщиком и паяльщиком. Поэтому я знаю, что паяется и лудится только дырявая посуда.

* * *
Один писатель получил званье, орден и несколько должностей. Абуталиб сказал:
— Теперь тебе созданы все условия для того, чтобы ты не смог больше писать.

* * *
Абуталиб встретил своего бывшего аульца в милицейской форме. Абуталиб сказал:
— От меня требуют социалистического содержания и национальной формы. А вот, пожалуйста — социалистическая форма и национальное содержание.

* * *
Обсуждался вопрос формы и содержания. Абуталиб сказал:
— Когда я был молодой, о женщинах судили по красоте. Раньше, отрезать женщине косу или обесчестить ее, одно и то же.

* * *
Союзу композиторов и Союзу писателей отвели одно общее здание в центре города. Абуталиб сказал:
— Так много бездельников под одной крышей? Это — слишком.

* * *
Речь шла о молодых писателях, которые сразу принимаются за большие поэмы и за романы. Абуталиб сказал:
— Что ж, бывает, что и пожилые и умудренные женщины завлекают в свои сети неопытных юнцов.

* * *
О том же Абуталиб сказал:
— Я, когда учился лудильному искусству, начинал с мелких вещей. С ложки, с кружки, с тарелки. Только потом осмелился взяться за большие аульские котлы, необходимые в дни больших праздников.

* * *
О критиках Абуталиб сказал:
— Всем хорош народ, только не понимают шуток.

* * *
Речь шла о литературном труде. Абуталиб сказал:
— Маленький зверек, пойманный на суровой горной вершине, дороже медведя или барса, убитого на задворках аула. Разве может быть в одной цене хлеб, выращенный на степном черноземе, и хлеб, выращенный нашими горцами на камнях? Я был нищим. Это было не трудно. Я был лудильщиком. Это было не трудно. Я был зурначом. Это было не трудно. Всего труднее для меня поэзия. И всего дороже.

* * *
Об одном молодом поэте Абуталиб сказал:
— Наверно, из него ничего не выйдет. Свои первые стихи он привез в редакцию на машине.

* * *
Один молодой поэт отпустил бороду. Абуталиб сказал:
— Слушай, зачем тебе борода?
— Лев Толстой тоже носил.
— Вот не знал, как просто стать Львом Толстым.

* * *
Я пришел к Абуталибу в номер гостиницы «Москва». Он стоял у окна, смотрел на многолюдную улицу большого города и был очень грустен. Увидев меня, Абуталиб сказал:
— Все хорошо. Есть кровать, есть стол, есть бумага, есть карандаш, есть звонок позвать официанта, есть даже деньги, как это ни странно. Одно только плохо, нет молодости, Расул. И никогда не будет.

* * *
На улицах Махачкалы долгое время не ходили электрические часы. Абуталиб сказал:
— Если бы по этим часам протекла моя жизнь, я бы никогда не состарился и успел бы сделать все, что задумал.

* * *
Один писатель болезненно реагировал на всякое слово о нем. Абуталиб сказал:
— Если бы я был врагом этого человека, я бы не делал для него ничего другого для мести, кроме как распускал бы о нем нелепые слухи.

* * *
Чтобы угостить Абуталиба, поставили на стол слишком маленькие рюмки. Абуталиб сказал:
— Из этих рюмок пить, все равно, что слушать плохие стихи. Ушам слышно, а до нутра не доходит.

* * *
Утром Абуталиб застал меня за чтением «Литературной газеты».
— Вот пишут, как бы уменьшить шум в больших городах. Абуталиб сказал:
— Лучше бы этой газете подумать о том, как уменьшить бессмысленный шум в литературе.

* * *
Одного поэта отправляли учиться в Литературный институт. Когда он уже садился в самолет, подбежал запыхавшийся, запоздавший Абуталиб:
— Подождите его отправлять. Я хочу у него спросить.
Все расступились.
— Ты сидел хоть раз на осле?
— Не сидел.
Тогда Абуталиб сказал:
— Пустая затея. Из человека, который никогда не сидел на осле, настоящего горского поэта все равно не получится.

* * *
Играли в шеш-беш. Плохой игрок, благодаря удачному броску камня, вдруг выиграл. Абуталиб сказал:
— Так и в жизни: один умелый, другой везучий. Стоит ли огорчаться?

* * *
Одна поэтесса расскандалилась, когда покритиковали ее стихи. Абуталиб сказал:
— Каждая теща думает, что ее дочь достойна лучшего мужа, чем ей достался.

* * *
В московской газете резко раскритировали молодого поэта. Абуталиб сказал:
— Что же теперь будет с нашими молодыми поэтами?
— А что?
— Известно: в Москве рубят ветку — у нас рубят дерево. В Москве рубят дерево — у нас целый лес.

* * *
Заметив у одного писателя испачканный костюм, начали судить о том, что, должно быть, у него невнимательная жена. Абуталиб сказал:
— Она с утра очищает его карманы. Где же ей подумать, чтоб почистить еще и сам костюм.

* * *
Однажды я рассказал Абуталибу, что в Индии есть люди, которые, играя на флейте, заставляют танцевать ядовитых змей. Абуталиб сказал:
— Музыка всесильна, Расул. Наши чабаны, играя на свирелях, заставляли танцевать горных туров. Самые осторожные звери подходят близко к человеку, если слышат музыку. Один раз я видел, как под музыку танцевали на канате медведи. От музыки ярче разгораются звезды, воскресают люди, а на снегу расцветают живые цветы. Со мною лично был такой случай. Ты знаешь, что я любил играть на зурне. Для меня это самый прекрасный инструмент. Где заиграет зурна, туда и спешат люди. Если играет зурна, значит, произошло что-то хорошее. Или родился сын, или свадьба, или конь получил приз на скачках. Зурна — это главная дагестанская музыка. В молодости она кормила меня. Сколько горцев танцевало под мою зурну, подобно тому как теперешние поэты готовы писать стихи на любую музыку. Так вот, шел я однажды со своей зурной на свадьбу в далекий аул. Дело было зимой. Дорогу занесло снегом. Идти было трудно. Я очень устал и сел отдохнуть на камень. Вдруг появился на дороге богатый фаэтон, запряженный парой лошадей. Одна лошадь вся белая, у другой — белые залысины на лбу. В фаэтоне подвыпившие веселые люди. Богатеи.
— Асалам алейкум.
— Ваалейкум салам.
— Далеко едете?
— На свадьбу.
— И я на свадьбу. Возьмите меня.
Однако ехавшие в фаэтоне поступили так же, как поступают теперь некоторые шоферы. Да еще и посмеялись надо мной. Один из них крикнул:
— К следующей свадьбе успеешь.
Тогда, разозлившись, я достал зурну и начал играть. Давно я так не играл. Лошади, услышав зурну, остановились как вкопанные. Сколько ни бился кучер, сколько ни стегал их по спинам, они только перебирали ногами на одном месте. Ехавшие на свадьбу подступали ко мне с угрозами, и тогда я прекращал игру. Но едва люди садились в фаэтон, едва лошади трогались, я начинал снова. Долго продолжался наш спор. В конце концов меня посадили в фаэтон, и я приехал на свадьбу не как нищий зурнач, но как богатый человек. Вот что такое музыка!
Абуталиб помолчал и добавил:
— Жизнь без музыки, это все равно, что журавли без их крика или журавли без их крыльев. Если бы журавли только кричали, не летали бы высоко в небе, они не были бы журавлями. Если бы они только летали, а не кричали бы по-журавлиному, они тоже не были бы журавлями. Так и жизнь без музыки.

* * *
Я спросил у Абуталиба, как случилось, что он, умеющий играть на всех дагестанских инструментах: и на зурне, и на свирели, и на кумузе, и на лале, умеющий обращаться и с бубном, совсем не играет на чагане. Ведь чаган — любимый инструмент горцев. Абуталиб рассказал:
— В юности я играл на чагане, но потом бросил. Вот как было дело. Однажды в нашем ауле поселился чужой человек. Он приехал из Аварии, спасаясь от кровной мести. Поселился он, конечно, на краю аула, на отшибе и, как видно, сильно страдал. Люди к нему не ходили, и он тоже ни к кому не ходил. Так и жил в одиночестве. Я тогда уже знал немного по-аварски. Я решил проведать беднягу, ободрить его и утешить. С собой я захватил чаган. Отверженный сидел около очага, в котором горела солома. Пожалуй, не солома ли варилась и в котелке. Я сыграл на чагане несколько песен. Аварец сидел и слушал. Потом он взял вдруг у меня инструмент, настроил на свой лад и заиграл. Он играл так, что до сих пор я не могу забыть его игры. Чаган рыдал в его руках, как женщина, полная скорби. Там было все: и скорбь, и любовь, и мольба, и обида, и тоска, и надежда, и боль, ужасная боль. Огонь едва горел, а мы сидели и оба плакали под звуки чагана. Я оставил ему свой инструмент и ушел домой. Мелодии горестного горца долго звучали в моих ушах. Часто я бродил вокруг его сакли, чтобы хоть издали послушать необыкновенную музыку. Наконец я сделал вот что: я поехал в его Аварию, нашел его кровников и привез в свой аул. Я привел их к сакле музыканта и заставил слушать, как он играет. Три дня мы ходили под окна сакли и слушали. На четвертый переступили порог.
«Мы тебя прощаем, — сказали кровники музыканту. — Собирайся, поедешь с нами домой». — Вот что такое музыка. Уезжая, он хотел возвратить мне чаган, но я не взял. Я понял, что так, как играет он, мне не сыграть никогда. А музыка, как и стихи, вещь такая: или делай хорошо, или не делай совсем. Вот почему я до сих пор не играю на чагане.

* * *
На репетиции пел Татам Мурадов. У него был редчайший голос. Ему было шестьдесят лет, но он не имел никакого музыкального образования. Тут же на репетиции присутствовала знаменитая певица Большого театра. Все мы увидели на ее глазах слезы.
Татам Мурадов тоже был взволнован тем, что растрогал московскую певицу. Однако в перерыве она сказала:
— Я плачу от жалости. Оттого, что человек с таким голосом не имел возможности учиться. Весь мир восторгался бы им теперь, если бы с самого начала, с юности, он попал в руки хороших учителей.
Услышав эти слова, Абуталиб сказал:
— Вы говорите не только про Татама Мурадова, но и про других дагестанских певцов, про дагестанских поэтов, про все дагестанское искусство. Вы говорите о самом Дагестане. Сколько он мог бы дать миру, если бы с самого начала, с юности, мог учиться.

Перевел В. Солоухин

Из записной книжки

* * *
В суровых горах Дагестана, где люди хорошо знают и чувствуют силу, ценность и красоту художественного слова, было принято испокон веков: за хорошую песню певцу вместе с чаркой или рогом красного вина дарили оседланного скакуна; за плохую песню у певца резали быка; а если певец в песнях лгал или чужую песню выдавал за свою — такого сажали задом наперед на захудалого осла и в базарный день возили по аулам; и мальчишки на плоских крышах во все горло кричали: «Идите смотреть — вора поймали! Идите смотреть — вора поймали!»
Думаю, в наши дни в Дагестане не хватило бы коней, чтобы подарить их за все хорошие песни певцам нашей великой Родины. И в то же время можно ожидать резкого сокращения поголовья крупного рогатого скота. А кое-кого можно было бы и на осла посадить. И, пожалуй, таких немало.

* * *
Писатели — люди очень впечатлительные. Нам бывает обидно и больно, когда нас незаслуженно ругают. Но настоящему писателю должно быть не менее обидно, когда его так же незаслуженно хвалят.

* * *
Тот факт, что нам приходится так много говорить о связи писателя с жизнью, доказывает, что не все члены Союза писателей являются подлинными художниками. Настоящий писатель, естественно, живет жизнью своего народа…
Многие наши товарищи только собираются изучать эту жизнь и в месяцы творческих командировок «активно вторгаются» в нее.
И странное впечатление производят наши газеты, когда о поездке того или иного писателя или группы писателей в какую-нибудь область сообщают как о незаурядном событии, а более или менее удачное сочинение оценивают чуть ли не как творческий подвиг автора — как будто он нынешний Муса Джалиль или Фучик.

* * *
О переводе.
Какая это радость, когда шотландец Бёрнс сидит по вечерам у меня в гостях, когда ревнивый мавр Отелло выходит на сцену аварского театра, когда классик Грузии Гурамишвили, когда-то увезенный в плен моими неласковыми предками, приходит к нам со своей поэзией, чтобы пленить нас.

* * *
О переводе.
Один переводчик перевел книгу, встретился со мной и спрашивает: «Слушай, Расул, как фамилия того поэта, которого я переводил?»
Подобные «переводчики» переводят даже тогда, когда данное произведение им не по душе. При чем тут душа, раз скоро декада и надо как можно больше успеть перевести?!
Не пора ли остановить этот мутный поток, не пора ли под видом декад, юбилеев перестать засорять нашу волшебно-прекрасную, пленительную поэзию?

* * *
Литература — не плановое хозяйство. Каждый раз на Новый год «Литературная газета» посылает мне письма: «Каковы ваши творческие планы?» По-моему, так нельзя. Искусство и литература не должны иметь ни семилеток, ни пятилеток, ни годичных планов, ни даже квартальных. Нельзя запланировать любовь, нежность, смех, печаль. Нельзя запланировать красоту. Ее надо создавать чистым, талантливым сердцем, ясным умом, упорным трудом.

* * *
Часто поэтов сравнивают с соловьями. Это неверно. Соловьи ждут весну, чтобы петь песни; поэты призваны песнями создавать красивую, мирную, вечную весну для нашего народа, для всех народов мира.

* * *
Серьезно мешают росту и развитию нашей многонациональной поэзии те скидки, которые до сих пор делали и делают поэтам национальных республик и областей. Я думаю, мы нуждаемся не в ложных похвалах, а в серьезном разборе, серьезной учебе. Мы хотим учиться у русских писателей. Но так захвалили некоторых национальных авторов, что они чувствуют себя учителями русских поэтов.

* * *
Помню, один мой земляк, вернувшийся из армии, читал мне «Василия Теркина» и уверял, будто эту поэму написал его фронтовой друг. А о Твардовском он тогда и не знал. Вот факт, когда настоящее поэтическое произведение становится истинно народным.

* * *
Некоторые рассуждают: это прозаику надо хорошо и подробно знать жизнь, а поэтам достаточно вдохновения. Этим можно объяснить отсутствие у нас — за редким исключением — больших поэтических полотен и обилие риторических стихов.

* * *
В декабрьские дни, когда тысячелетние наши горы надели свой зимний наряд, когда ветер с моря и горный ветер столкнулись лбами возле окон и дверей наших саклей, — в такое время, в вечерние часы мои земляки, горцы Дагестана, зажигают большие костры на вершинах близ аулов в знак того, что шлют друг другу тепло сердец и свет любви. Они как бы говорят друг другу: ушедшее лето, будущая весна, свет солнца всегда с нами, когда мы вместе.
Об этих светлых огнях моего детства я вспоминаю каждый раз (а сейчас особенно), когда думаю о нашей многонациональной советской литературе.

* * *
Основное содержание их стихов — бесконечные признания в любви к народу, вроде таких: «Ты мой великий народ, ты мне зренье дал, руки дал, голову дал. Спасибо тебе!». Но, к сожалению, это сердце и эта голова, которые народ им дал, не смогли осмыслить силу и величие народа…
Разве Пушкин объяснялся без конца в любви к народу? Нет, он писал для народа.

* * *
Один молодой поэт писал мне: «Помогите нам бороться против стариков». В другом письме он спрашивает: «Через кого вы хотите показать современную лезгинскую поэзию и ее будущее, если не через меня?»

* * *
Я вовсе не против деклараций — юному стихотворцу надо определить свое место в общем строю. Но дело в том, что эти поэты дальше деклараций не идут и все время пишут стихи о стихах. Сразу начинают учить других, как нужно писать стихи…. Произнести клятву — еще не значит исполнить долг. Такой поэт уподобляется художнику, который на выставке своих картин показывал бы одни автопортреты.

* * *
Великие поэты только в конце жизни решались говорить о себе и своем месте в поэзии, наши начинающие именно с этого и начинают.

* * *
Когда молодой петушок впервые в жизни закукарекал, ему показалось, что его голос услышан и им восхищен весь мир. Некоторые молодые поэты напоминают этого петушка.
Был такой случай. В помещении Дагестанского Союза писателей один молодой поэт показал на портрет Сулеймана Стальского и спросил:
— Что это за чабан?
Наш старший товарищ Юсуп Хаппалаев ответил ему: «У этого чабана были тысячи таких баранов, как ты…»
Не надо вести себя в поэзии петушками и баранами. Новаторство — это, повторяю, не циркачество. Настоящий поэт, не отвергая традиций прошлого и не следуя им рабски, продолжает по-своему развивать их…

* * *
Читая многочисленные однообразные, рассудочные стихи о любви, просто перестаешь верить в любовь. В стихах нет ни образа любимой, ни образа любимого. Кто они такие?
Для наших поэтесс — это сероглазые юноши, которые никак не хотят обращать на них внимания. Но если раньше в нашей поэзии воспевались черные глаза, а сейчас — серые, то нельзя все же считать это новаторством. А для поэтов мужчин —это бесхарактерная девушка, послушавшаяся родителей и не захотевшая идти замуж за него.
Для подобной лирики самое большое зло в жизни — злая теща. И ей, бедняжке, сильно достается от наших лириков…

* * *
Книги пишут те, кто не ездит в творческие командировки. Кто ездит, — пишут только авансовые отчеты.

 далее…

Источник: http://gamzatov.ru/konsgorez/konsgorez2.htm